Осип Мандельштам «Образ твой, мучительный и зыбкий...»
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» — сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» — сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Бежит, бежит зима-волчица
По белой заводи полей...
Последний день, как будто птица,
Вот-вот слетит с календарей.
Мальчишка-март поднял "двустволку" —
Ему, весёлому, не жаль,
Что упадёт подобно волку
Теплом израненный февраль.
Беженская мостовая!
Гикнуло — и понеслось
Опрометями колёс.
Время! Я не поспеваю.
В летописях и в лобзаньях
Пойманное… но песка
Струечкою шелестя…
Время, ты меня обманешь!
В ночи, в чужом автомобиле,
почти бессмертен и крылат,
в каком-то допотопном стиле
сижу, откинувшись назад.
С надменной лёгкостью водитель
передвигает свой рычаг.
И желтоватый проявитель
кусками оживляет мрак.
Ночью было за двадцать,
А к полудню сугробы осели.
Я люблю этот месяц —
Полузимний и полувесенний,
Схватку солнца и льда,
Пересвист птичьих раций.
Пусть спешат холода
По ночам
За капель отыграться.
Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь – уж рвёшься прочь!
Я лоб уронила в руки,
И думаю, глядя в ночь:
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть –
Как сами себе верны.
Из земли, изувеченной язвами мин,
Измождённые, злые, как черти,
Ветераны боёв возвращаются в мир
На правах победителей смерти.
И не скажут вам метрики, сколько нам лет:
Так случилось — на высях сожжённых
Тишина стояла бы над городом,
Да в порту зенитки очень громки.
Из детсада в чашечке фарфоровой
Мальчик нёс сметану для сестрёнки.
Нелюдимо наше море.
Суша тоже нелюдима.
Да и небо нелюдимо,
Откровенно говоря.
Жизнь у нас – не санаторий.
Не курорт она, вестимо.
Нелюдимы наши люди…
Море – ладно. Люди – зря.
Санчо сбросил двадцать кило – вот что значит Дюкан!
А на бой с ветряками народ почти не идёт,
Хоть билеты дешевле давно чем браги стакан,
Да старик уже, если честно сказать — не тот.
Пусть всегда будет небо!
Пусть всегда будет солнце!
Пусть не падает индекс
Доу (чёрточка) Джонса!..
Влез в потёртые джинсы, –
За картошкой шагаю
И о Доу и Джонсе
По пути размышляю.
Сердцем я понимаю:
Вот ворона сидит на заборе.
Все амбары давно на запоре.
Все обозы прошли, все подводы,
Наступила пора непогоды.
Суетится она на заборе.
Горе ей. Настоящее горе!
Ведь ни зёрнышка нет у вороны
И от холода нет обороны...
Как славно вечером в избе,
запутавшись в своей судьбе,
отбросить мысли о себе
и, притворясь, что спишь,
забыть о мире сволочном
и слушать в сумраке ночном,
как в позвоночнике печном
разбушевалась мышь.
Он, конечно, всё помнит,
Только будет упрямо молчать,
Прижимаясь гранитом
К губам равнодушной Невы,
Он, наверное, станет
Сначала тебя изучать,
Этот Город, к которому
Я обращаюсь на Вы...
Перекрёсток, где ракитка
И стоит и спит...
Тихо ветхая калитка
За плетнём скрыпит.
Кто-то крадется сторонкой,
Санки пробегут —
И вопрос раздастся звонкой:
«Как тебя зовут?»
Аскбука литературы, 2012—2021.